|
.... Окраина
Йоханнесбурга в молочном зимнем рассвете; задымленный воздух
от тысяч костров, на которых рано просыпающиеся чернокожие из
Суэто готовят свою кукурузную кашу на завтрак. Леди-Мерси
госпиталь с его приемным отделением, трещащим по швам;
полумертвые пациенты в шерстяных одеялах стонут на запачканных
кровью полах; ножи, топоры, отвертки, велосипедные спицы все
еще торчат из их тел…
… Туман, поднимающийся над заливом Хайфы. Устойчивый грохот
израильских вертолетов, перевозящих раненных с северного
фронта. Они появляются из ночной темноты, чтобы приземлиться
на вертолетной площадке у моря и разгрузить кровавый и часто
кричащий груз... Девятнадцатилетний мальчик, вопящий в попытке
засунуть свои выпавшие кишки обратно в живот, когда мы рысцой
тащили его в травматологическое отделение...
Бруклин. Я возвратился к действительности. Свернул на
Тридцатьвосьмую улицу, где сразу же начались прыжки по
выбоинам, напоминающих минные воронки. Я был полностью
разбужен к этому времени и мое тело начинало чувствовать
волнение, которое предшествует движению к неизвестному. Это
напряженность в центре живота, которая не исчезнет, пока
первый разрез не будет сделан. Когда начинается операция, ты
сфокусирован на пациенте и только на пациенте. Твои чувства не
имеют значения. Здесь нет место твоему желудку, совершающим
сальто-мортале беспокойства в операционной.
Пробовал ли кто-либо написать обо всех тех чувствах, что
происходят в душе хирурга, пока он моет руки перед операцией?
Я бы хотел такое написать, но этого, как и мои видения, нельзя
описать словами. Одна минута блестящего и творческого монолога,
а следующую минуту все это уходит прочь, как в хирургический
отсос.
Я повернул с Четвертой Авеню на Девятую Улицу и затем подъехал
к воротам госпитальной автостоянки для врачей. Вставил
электронную карту - ворота открылись. Парковка для врачей была
пуста теперь, но это не надолго. Скоро она будет заполнена
автомобилями марок «Мерседес-Бенц», «БМВ», «Лексус» и, конечно
же, модифицированными большими джипами и вездеходами SUV,
грязь дальних дорог с колёс которых заметно ляжет на травяные
газоны, проложенные между бетонными дорожками. Я бросил взгляд
на часы, когда мчался от врачебной парковки в операционную: «Сорок
три минуты. Вовремя!».
Из раковины поднимался пар от горячей воды, журчащей из крана.
Наш преданный делу резидент Павел Радецки и я наблюдали через
стеклянную стену, как пациенту давали наркоз и обсуждали
запланированную процедуру во время мытья наших рук. Я был
спокоен, мои мышцы шеи были расслаблены, а движения рук мягкие.
Это всегда одно и то же: по ходу действия забываешь о
негодовании по поводу того, что тебя разбудили среди ночи.
После этого я стремлюсь быстрее начать, не ощущая обычной
напряженности, возникающей во время мытья рук в течение дня
при сложной операции.
Если случай не экстренный, нервная дрожь спадет только после
того, как живот широко открытый. Это момент начала серьезной
работы. Любая ошибка, неправильное суждение, неправильное
движение или ложное решение могут вести к длинному списку
осложнений. Если вы теряете больного, каждый скажет вам, что
вы должны были знать лучше. Но хуже всего, что вы сами будете
продолжать напоминать себе, что это была ваша ошибка. Если же
не было никаких осложнений, никто и не вспомнит о вашей
операции. Вы – хирург; это ваша работа!
С другой стороны, в неотложном случае вы оперируете умирающего
пациента - или более точно, - пациента, который умрет, если вы
не прооперируете его. У него все шансы, чтобы умереть, но вы
его спасаете. Вы - звезда футбола, выпущенная на поле в
заключительные секунды игры, чтобы ваша команда победила, и вы
забиваете гол с такого расстояния, с какого прежде не забивал
никто. Вы можете учиться всю свою жизнь, чтобы исполнить
возложенные на вас ожидания, но если вы не сможете этого - не
так страшно. Если пациент умрет, никто не обвинит вас. Они
поймут, что вы сделали лучшее, что могли. Подобно солдату на
проигрышной стороне, возможно, вы сделали ошибку, возможно -
нет.
Если же он выживает, вы - герой. Победителей не судят.
«Доктор Зохар…» – заговорил Радецки, смывая антисептик с рук.
Мне послышалась тревога в его голосе. Что-то волновало его.
Это было, определенно, не время для зарядки себя
отрицательными эмоциями.
«В чем дело, Пав?». Забыв, что мое лицо было закрыто маской, я
надеялся, что моя улыбка была ободрительна. Он, тем не менее,
колебался.
«Вы знаете, через две недели, я должен буду представить
недавний прокол доктора Манцура на конференции M&M…».
Спасибо небесам, что это не имеет никакого отношения к
настоящей операции! Напротив, речь шла о M&M-конференции, где
мы регулярно обсуждаем события и осложнения, ведущие к смерти
пациента. Павел, очевидно, волновался о возможных
неприятностях со стороны Манцура. Это нелегко для резидента
выступать на этих собраниях, когда разбирались случаи с
вовлечением важных шишек, подобных Манцуру. «Я начал
исследовать литературу, которую Вы предложили. Я только что
начал, но я должен сказать, это напоминает довольно щекотливый
случай...».
Я решил перевести разговор, чтобы сосредоточить его внимание
на предстоящей операции.
«Щекотливый случай в длинном ряду щекотливых случаев, Пaв.
Никто не обгадится. Я сомневаюсь, будет ли Манцур даже
присутствовать. Да если он и будет, никто не посмеет
попробовать выдоить из него хотя бы слово. Так или иначе, я
надеюсь, что Вайнстоун позволит тебе представить случай. Ты
ведь знаешь, что он попросил нас не разоблачать манцуровы
провалы, но мы это делаем. Не волнуйся, я буду там, чтобы
поддержать тебя. Первый в очереди – Мошеш. Приди на совещание
в следующий вторник, он должен будет представить другой провал
Манцура - на сонной артерии, помнишь?».
С поднятыми руками Радецки повернулся, открывая дверь в
операционную плечом. Его глаза смеялись поверх маски. Он понял.
Хорошо!
«Забавная часть работы, а?».
Я пожал плечами и поднял брови. Забавно? Радецки нашел убежище
в сарказме. Каждый хирург так делает. Это глупый механизм
защиты, но это помогает. Я ополоснул руки и также последовал
за ним в операционную. Там медсестра нас одела в стерильное.
Радецки горел желанием, я чувствовал это. Я знал, что он хотел
сделать лучшее, на что только он способен. Не каждый в этом
госпитале это делал. Некоторые из моих коллег занимались
больше «развлечениями», чем хорошей хирургией.
Пять минут спустя я наблюдал, как Радецки делал разрез кожи.
Его рука была устойчива, когда скальпель скользил по животу.
Обрамленный темно-зеленой тканью, в операционную рану выглянул
толстый слой желтого жира. Всегда требуется немного времени
для остановки кровотечения из мелких подкожных кровеносных
сосудов.
* * *
«Поправьте этот чёртов свет!» - прошипел я.
Меня охватывало нетерпение. Первоначальный высокий подъём
затянулся и стал истощаться. Случай, казалось, был довольно
стандартным. Я видел проблему, и я знал, как ее устранить.
Радецки уставился на меня поверх маски, его синие глаза были
увеличены парой толстых стекол. Я знал, что он был хорошим
парнем и что он не имел возможности поспать ни минуты целую
ночь, но кто сказал, что хирургические резиденты должны спать?
Разве я спал, дежуря каждую вторую ночь? Разве кто-нибудь
чувствовал жалость ко мне? Успокойся, и позволь ему продолжать.
«Да, да, да! Светите сюда! Не туда… Нет, нет, нет. Мы работаем
здесь!» - пальцем я нарисовал на животе круг в верхней его
части. «Здесь - под диафрагмой, а не в чертовом тазу! Черт
побери, Пав, неужели ты не видишь?!».
Нам еще много работы предстоит сделать. Вероятно, работать два
часа, по крайней мере… Однако, я был раздражен. Сколько лет я
должен терпеть ночные операции с двумя неуклюжими резидентами,
полукоматозными медсестрами и невежественными анестезиологами?
C годами мое внутреннее раздражение росло. Я мог закончить
операцию через час или около того. Ради Бога! Позвольте мне
только переместиться направо от больного, и мы выберемся
отсюда к завтраку. Имея дело с сотнями кровоточащих желудков,
я мог сделать это действие с закрытыми глазами. Но здесь
готовят хирургов, и Радецки должен учиться. В следующем году
он должен будет разрезать самостоятельно какого-нибудь
забулдыгу где-нибудь в маленьком американском городе, своем
городе. Он - хороший парень, этот старина Радецки. Мне он
нравится. Пусть продолжает, успокойся и учи его, как это
делать. Это - то, за что тебе платят.
«Джон, пожалуйста, открой глаза и потяни этот ретрактор...».
Младший резидент, казалось, заснул, повиснув на крючковом
металлическом инструменте, которым он должен был оттянуть
рёберную дугу вверх и вперёд. Это позволило бы нам обнажить
печень и двенадцатиперстную кишку, скрытую внизу. Но это в том
случае, если бы он делал так, как нам надо.
«Да, сэр!» - ответил сонный резидент. Я испытывал нежные
чувства к Джону. Он был дисциплинированным и блестящим молодым
человеком, который присоединился к нашей программе
хирургической резидентуры всего несколько месяцев после
окончания престижного медицинского университета в Калифорнии.
По всем статьям он пригоден для «башен из слоновой кости» -
ведущих академических программ, если не для госпиталей Джона
Гопкинса или Массачусет Дженерал, то для солидного
университетского госпиталя. С какой стати он выбрал нас -
хирургическую программу для общества каторжников?
Но кого это волнует? Он станет нормальным резидентом даже
притом, что он - наполовину сонный. Младшие резиденты спят на
ходу, спят сидя, спят стоя – в любое время. Это – часть дела;
упражнение для воспитания характера. Я не возражаю работать с
сонной командой, пока они выполняют мои команды. Много лет
назад, помню, я оперировал разрыв аневризмы брюшной аорты,
когда помощники мои спали на ходу, и медсестры, и анестезиолог.
Я должен был разбудить анестезиолога в конце операции, чтобы
тот мог вывести из наркоза пациента. Это всегда забавно, если
это вспоминаешь, когда все пошло гладко. Но эти времена уже
прошли.
«О’кей, Павел, что ты хочешь сделать дальше?». Радецки
закончил мобилизацию двенадцатиперстной кишки в места ее
прикрепления на задней стенке живота.
«Я хочу открыть двенадцатиперстную кишку и прошить
кровоточащий сосуд. Разрезом для пилоропластики...». Павел,
по-моему, ничего не сделал явно неправильного, но, возможно,
было что-то, чего он не учёл. Он слишком долго проявлял
неуверенность для того, чтобы я прервал его более дипломатично.
«Если показатели пациента устойчивы, мы могли бы также начать
с ваготомии. Доктор Коэн, как дела у пациента? Кровяное
давление?». Никакого ответа. «Что выходит из желудочного зонда?
Есть ли свидетельства продолжающегося кровотечения?».
Тишина.
Я посмотрел через занавеску, разделяющий стерильное
операционное поле от головного конца стола, у которого наш
резидент по анестезиологии сидел, или скорее, спал, явно
загипнотизированный монотонным щебетанием мониторов. Я видел
маску, которая сползла с его бородатого лица. Чёрт возьми! Его
старший анестезиолог ищет кровать, как только пациент
заинтубирован, и теперь это пресмыкающееся спит почти столь же
глубоко, как и пациент.
«Доктор Кo-o-o-o-oэн!» - прорычал я на него. «Эй, пожалуйста,
пробудитесь! Это - не вросший ноготь на пальце ноги! Это -
серьезная операция. Пожалуйста, будьте так добры,
контролировать вашего пациента». Нет ответа. «Как пациент?».
Нет ответа. Я только выругался про себя.
Я поднял глаза на Радецки, который дружелюбно ответил. Он был
моим единственным союзником здесь, в нашей вечной борьбе
против природы, смерти, администрации, небрежности и всех
нехирургических клоунов, включая этих - от анестезиологии… Я
посмотрел вокруг. Операционный техник была сонлива, ее
полузакрытые глаза уставились на зеленую плиточную стену.
Когда в последний раз я оперировал с операционной медсестрой,
которая бы не спала на ходу? С такой, которая бы знала ход
операции, распознавала ее этапы лучше, чем старший резидент и
вручала бы вам правильные инструменты прежде, чем вы даже их
попросите? Это было много лет назад, в другой стране. В этом
госпитале они только интересуются деньгами; они хотели бы
экономить и получить прибыль.
Операционного техника можно обучить за год, это вам не
несколько лет, требуемых на обучение зарегистрированной
медсестры. Техникам платят гроши по сравнению с зарплатой
настоящей медсестры. Кого волнует, что они не знают ничего об
операции? Они дешевы и, кроме того, они только для того, чтобы
передавать инструменты - но они и этого не могут сделать как
следует, с перчатками не по размеру, чтобы сохранить
искусственные ногти.
«Давайте начнем с ваготомии, Павел. У вас пятнадцать минут.
Потом я возьму операцию на себя».
Я посмотрел на часы на стене: было 7 утра. Скоро придут
хирурги на дневные операции, и они будут ворчать на нас, чтобы
мы поторопились.
«Теперь потяните ретрактор», - сказал я Джону, демонстрируя
своей рукой, как нужно. Радецки мобилизовал левую долю печени
и обнажил пищевод. Там скрыты два блуждающих нерва,
соединяющие мозг с желудком. Вы пересекаете их для прекращения
продукции желудочной кислоты и таким образом излечиваете язву.
Радецки сделал это отлично: он продвинул длинный указательный
палец позади пищевода и поднял правый нерв. Его лицо было
рядом с моим, я даже почувствовал теплоту, исходящую от его
потного лба. Какой парень! Я не должен был быть столь жестким
с ним.
«Хорошо, доктор Радецки. Отличная работа! Ваша мама в Польше
гордилась бы вами. Мы произвели ваготомию. Теперь давайте
оставим большую салфетку здесь… да, здесь. Теперь давайте
разберемся с язвой. Начнем с ...».
«Доброе утро, господа!». Не поворачиваясь, я узнал громкий, с
акцентом, голос доктора Махмуда Сорки. Что, черт возьми, он
делает здесь столь рано и в моей операционной?
«Доброе утро, доктор Сорки. Чем я могу помочь вам?». Я
повернул голову, в то время, как мои руки все еще находились в
животе.
«Ха! Радецки», - доктор Сорки хихикал. «Я вижу, что вы
забавляетесь! Большая операция, а? Но, вы знаете, что, вы
делаете её не с тем хирургом. Это больной не Зохара. Это мой
больной».
Сорки продолжал обращаться к резиденту: «Господин Пеллегрино -
пациент доктора Зусмана, потом он был передан мне. В приёмном
напортачили – никто не поставил меня в известность. Я сейчас
помоюсь и помогу вам закончить эту небольшую операцию. С моей
помощью вы выйдете через тридцать минут. Вы знаете, как я
быстр. «Ха!» - Сорки смеялся вслух, восхваляя себя, какой он
необыкновенный. Некоторые в операционной тоже засмеялись, но
так и не поняли, о чем речь. Я растерянно моргал, пытаясь
понять, что же случилось.
Он ни под каким соусом не показался бы здесь, если бы пациент
не имел «хорошей страховки». Я бы был использован для этих
целей, но использовали ли вас когда-нибудь для серьёзного
случая?
Я все мог понять, но ведь не настолько?
Большой Mo - так его называли - исчез за белой дверью. Миссис
Макфадден, медсестра-менеджер операционной, сухо улыбнулась
мне. «Доктор Зохар, Вам лучше теперь уйти. Доктор Сорки прав -
это действительно его случай. Это - ужасная ошибка. Я так
сожалею…».
Я знал, что она была его марионеткой. Он дал ей работу, как
впрочем, и половине штата этой больницы. Он, вероятно, также и
спит с ней, - подумал я прозаично про себя. Слухи ходят здесь
и там о различных сексуальных аппетитах Большого Мо.
Я медленно снял свои кровавые перчатки. Попробовал забросить
их в корзину в углу комнаты. Я промазал. Никто не проронил ни
слова. Они все знали, что Большой Мо был самым большим боровом
у корыта. Зачем им неприятности? Сорвав маску со своего лица,
я посмотрел на Радецки. Он подмигнул мне. Он был на моей
стороне.
«Всего хорошего, леди!». Я поклонился операционному технику и
циркулянтке, полностью теперь пробужденных и наслаждающихся
каждым моментом представления: два борющиеся за пациента
богатых хирурга… Как забавно!
«Спасибо, Павел. Вы сделали прекрасную работу к этому моменту.
Только постарайтесь не убить этого парня». Я пинком открыл
дверь в коридор. Выходя, я бросил взгляд на голову пациента,
охваченную неотъемлемым «спагетти» из трубочек, труб и
проводов. Я почти забыл, что он - человек. Его жена, вероятно,
сидела снаружи. Должен я пойти и поговорить с нею? Нет, эта
жирная свинья Зусман вероятно уже навешал ей лапшу на уши: «Доктор
Сорки - наш лучший хирург. Доктор Зохар начал операцию, а
теперь доктор Сорки выполняет наиболее важные этапы. Ваш муж
находится в лучших руках». Этот трюк мне знаком. Это не было в
первый раз, когда они похищали пациента у моих коллег или у
меня. Но сегодня - какова наглость! Кража пациента сразу же на
операционном столе!
Я снял зеленую операционную шапочку, надел белый халат и пошел
в буфет, где меня ждали свежие рогалики, кофе и сливки. У меня
во рту не было ни крошки с тех пор, как меня разбудили. После
тяжелой операции мне всегда ужасно хочется есть. По дороге к
лифту я размышлял о том, что случилось, и мой гнев нарастал.
Я нажал кнопку лифта, в ожидании его прихода я рассматривал
блуждающим взглядом картины на стенах. Я находился на взводе,
несмотря на все мои попытки отвлечься. Наконец, лифт прибыл -
он оказался пустым. Я слегка замешкался, выбирая этаж. Как
только двери закрылись и лифт поехал вверх, я со злости лягнул
стенку позади меня. Еще один пинок.
«Чёрт!», - я мог бы удавить этого ублюдка…
В этот час буфет для врачей был пуст, кроме двух сонливых
пенсионного возраста частных врачей, поглощенных финансовыми
страницами «Нью-Йорк репорт». Телевизор на стене был постоянно
настроен на CNN, которая передавала утренние новости с
фондовой биржи, как будто бы это могло вызвать общие интересы
врачей, часто посещающих буфет. На стене висели групповые
фотографии недавнего госпитального гала-обеда: одетые в
смокинги, самодовольные и пьяные лица. В углу стояла очень
большая кофеварка с двумя полными флягами кофе. В одной кофе
был обычным, в другой - без кофеина. Мое внимание
сосредоточилось на горе свежих рогаликов из близлежащей
пекарни. Только в Бруклине можно найти такой восхитительный
выбор рогаликов: обычные, с семенами сезама, мака, чесноком,
луком, солью, яйцами, цельной пшеницей - все, что хочешь! Я
разломил рогалик с маком и помазал это толстым слоем
сливочного масла. Восхитительно! Пережевывая полрогалика, с
чашкой кофе в руке я вернулся к лифту и направился в
хирургическое отделение на шестом этаже.
Мой кабинет был весьма большим и славился высоким потолком и
толстыми стенами. Все это было еще построено в девятнадцатом
столетии, сейчас совсем не то - пластмассовые стен и полые
фанерные перегородки комнат. Широкое окно пропускало свет и
звуки жизни с Шестой Авеню подо мной. Я гордился видом,
открывающимся из моего окна на запад. Первой видна церковь.
Позади нее - поднятая над поверхностью железная дорога, по
которой регулярно ходит поезд от Кони-Айленда до Манхэттена.
Дальше видно статую Свободы, но она выглядит уменьшенной на
фоне зубчатых небоскребов. Дальше – Стейтн Айленд, связанный
паромной переправой. Паромы курсируют все время, полные
любопытных экскурсантов, осматривающих достопримечательности,
а также жителями пригородной зоны. На горизонте я могу
разобрать Нью-йоркский аэропорт и точки приближающихся к нему
или отдаляющихся самолетов с севера и юга. Можно было бы долго
стоять у окна и развлекаться так в течение многих часов.
«Доброе утро, доктор Зохар!». Я повернулся, чтобы увидеть Энн,
мою секретаршу, улыбающуюся у двери. «Вы прибыли рано сегодня».
Я ответил ей кривой улыбкой. Она была миниатюрной блондинкой с
приятным, но изуродованным рубцами лицом, которое делало ее
некрасивой. Ее рубцы были последствием серьезных юношеских
прыщей, но она тщательно покрывала их толстым слоем макияжа.
Но никакое количество косметики не могло закрыть синяк вокруг
ее левого глаза - Энн регулярно избивал муж. Она отрицала это,
но все мы знали, что муж Энн, почти вдвое больший по росту и
весу, использовал ее как боксерскую грушу. «Доктор Вайнстоун
попросил вас зайти, как только вы придете».
«Что он от меня хочет?». Я громко проворчал, моей улыбки, как
ни бывало. Она пожала плечами. Почему он должен говорить ей? -
«Хорошо, я зайду».
«Я слышала о вашем столкновении с доктором Сорки в
операционной. Я сожалею».
« К чёрту Сорки!, - обрубил я, избегая резкости. Мой тон был
отвратителен, но она знала, что я не стремился ей нагрубить -
его день ещё придёт». Я улыбнулся Энн, уступившей мне дорогу
на моем пути к офису доктора Вайнстоуна.
Продолжение
следует >>
ОБСУДИТЕ
ИНФОРМАЦИЮ В ФОРУМЕ
|
