|
В 1957 году я, студентка второго курса МГПИ имени Ленина, впервые переступила порог дома Лешки Белова - моего однокурсника и будущего мужа. Переступила и тут же споткнулась о косые неласковые взоры его матери - Марьи Гавриловны.
Будущая свекровь мне не понравилась с первого же взгляда: хмурая некрасивая женщина, с землисто-серым лицом, корявой фигурой, на редкость бездарно одетая, смотрится значительно старше своего сороковника. Моя изящная и молодо выглядящая мама Нина одевалась элегантно и со вкусом, и я невольно подумала: "Надо же, от моей красивой мамочки папа Витя ушел к Ирине Петровне, а эта тусклая женщина имеет полноценную семью - мужа и сына". Но пока это была лишь неприязнь.
А ненависть, причем обоюдная, родилась несколькими месяцами позже - непосредственно в момент радостного сообщения Лешки своим родителям:
- Мы с Олюшкой решили пожениться!
Лешкин папа хмыкнул, а Марья Гавриловна строго отрубила:
- Я против! Сначала надо институт закончить!
Представьте себе восемнадцатилетних Изольду и Тристана, Лейлу и Меджнуна, Ширин и Фархада, которым чинят препятствия! Ответ Лешки был таким же рубленым:
- Мы! Это! Уже! Решили!
В ответ недобрый взгляд мамаши - и увесистое, как булыжник:
- Н-е-е-е-т!
Я тихо заплакала... Вмешался Лешкин папа Мирон, крепенький добродушный мужичок:
- Да пускай женятся и живут у нас! А то болтается парень вечерами с ней, - кивок в мою сторону, - неизвестно где! Да и Нина, ее матерь, извелась, вчерась опять мне на работу звонила... А поженятся - все ж покойнее будет!
Но добряк Мирон ошибся. Моя мама Нина извелась гораздо больше, когда мы сообщили ей "Мы женимся!!!", да еще сдобрили эту новость известием, что будем жить у Лешкиных родителей. Все-таки у них новая двухкомнатная квартира и у Лешки своя комната. Мы же с мамой обитали в однокомнатной квартиренке игрушечных размеров с кухонным закутком: какой-то отгороженный кусок в старинном особняке - не исключено, что бывшая дворницкая. Туда Лешку не приведешь - тесно! Мама Нина совершенно не пришла в восторг от наших матримониальных намерений, а мое переселение к свекрови привело ее в ужас (как потом выяснилось, ужас был оправдан) - и стала жалобно уговаривать повременить с женитьбой:
- Олечка! Ну зачем тебе этот ранний брак? Не надо повторять моих ошибок! Ранние браки редко бывают счастливыми... В 18 лет всегда кажется, что выбор окончательный, что все раз и навсегда, а жизнь такая длинная... И люди так меняются... А жить со свекровью тебе будет очень и очень сложно!
Я вежливо слушала мамочку, согласно кивала, но мысленно уже конструировала свою семейную жизнь - в доме свекра и свекрови. Пока в доме свекра и свекрови - за неимением лучшего варианта - временно. Все будет хорошо, зря мамочка волнуется! Свекор - миляга! А нелюбезность противной свекрови я уж как-нибудь переживу.
***
Я перебралась в Лешкин дом сразу же после нашей сердитой помолвки. Детали семейного уклада долго не обсуждались: Марья Гавриловна, скомкав лицо и поджав губы, показала отведенные мне места в стенном шкафу, на антресолях, на кухне и в других уголках квартиры, многозначительно произнося при этом: "моя квартира". Она страшно гордилась своей недавно полученной "двушкой" в только что построенной блочной пятиэтажке. В 1957 году этим малогабаритным квартирам радовались от всего сердца - как долгожданному разрешению жилищного кризиса - одной из благостей хрущевской "оттепели". (Потом, через десятилетия, малогабаритки обзовут "убогими хрущобами" и будут возмущаться их теснотой, хлипкими стенами и совмещенными санузлами.)
Как только я перебралась к Лешке - начался жизненный кошмар, именуемый "свекровь и невестка"...
Марья Гавриловна - вечно недовольная, угрюмая, с постоянно брезгливым выражением лица и опущенными уголками тонкогубого рта - смотрела на меня, как на инородное тело в их семье, дулась и без конца делала обидные замечания. На мои маленькие успехи по хозяйству она реагировала настолько черство, что у меня опускались руки.
Развеселая комсомольская свадьба с участием почти всего институтского курса не сблизила меня с Марьей Гавриловной. Она держалась подчеркнуто отчужденно и продолжала цедить замечания.
Не помогли и последующие попытки моей мамы снять это отчуждение - свекровь встречала ее холодно, подарки принимала сдержанно. А однажды - опять-таки скомкав лицо и поджав губы - огорошила вопросом в лоб:
- Ольга сумеет не забеременеть до конца института?
Мама Нина, краснея, как школьница, вызванная к доске, испуганно ответила:
- Да-да, я ее проинструктировала, что делать, чтобы избежать...
***
Избежать не удалось. Через полгода после свадьбы, празднуя совместно наши Дни рождения (Лешка родился 11 апреля, а я 18 апреля), я с трудом смотрела на накрытый стол и вымученно улыбалась гостям через приступы тошноты. Марья Гавриловна после сообщения ей неожиданной новости, поморщилась, но никак не прокомментировала. Потом весь вечер бубнила, что, может, это научит меня экономить.
Экономия была отдельным пунктиком Марьи Гавриловны. Она экономила все, что можно было экономить, и урезала все расходы до минимума, поясняя, что нужно "копить финансы и изыскивать средства" на постройку дачи. Она как раз в том 1957 году приобрела шесть соток подмосковной землицы и горела желанием что-нибудь там выстроить.
Чего только не делала моя свекровь в целях экономии! От одной спички зажигала сразу все горелки. Туалетную бумагу упорно пыталась заменить нарезанной газетой. Собирала все обертки (я их потом потихоньку выкидывала). Усердно мыла бутылки из-под подсолнечного масла (во всех нормальных семьях их выбрасывали). Подолгу возмущалась, если у нее в магазине не принимали треснутую стеклотару от молочных продуктов (тогда еще не было удобных одноразовых упаковок). Судорожно щелкая выключателями, рьяно экономила электричество, раздражая не только нас с Лешкой, но и спокойного Мирона. А когда на подаренные на свадьбу деньги мы с Лешкой собрались покупать телевизор (роскошь по тогдашним временам), она окрысилась: "Это большой расход электроэнергии!" - и к купленному телевизору принципиально ни разу не приблизилась.
На выходные свекровь уезжала достраивать ту самую дачу, во имя которой ввела доходящую до абсурда экономию - и мы с Лешкой вздыхали спокойно. Он тоже маялся и от мамашиного гнета и от нашей с ней взаимной озлобленности. Приструнить Марью Гавриловну было некому. Лешка только мямлил: "Ну, мам, ну хватит тебе...", чем провоцировал новую занудную тираду. Лешкин же отец мало бывал дома - он приходил с работы поздно и тут же ложился спать.
Беременность моя прошла под лозунгом "не пропустим ни года учебы". Не пропустила. Все лекции-семинары посещала исправно, периодически отбегая в туалет. Рвало беспрестанно. Зато под знаменем беременности кое-какие курсы и предметы сдала досрочно. Педагогический институт, кругом женщины - ну кто осмелится не пойти навстречу беременной? Так что в институте у меня было все в порядке. Но дома...
Дома был ад кромешный. Марья Гавриловна, придя с работы, вместо приветствия делала мне очередное замечание и начинала готовить какие-то тошнотворные блюда из дешевых и зачастую подпорченных продуктов. А в ответ на мой категорический отказ их потреблять, разражалась тирадой о неблагодарности. Тошнотворный запах насквозь пропитывал квартиру, и меня рвало даже во сне. Потом рвота сменилась апатией и сонливостью, которая Марью Гавриловну бесила:
- Чего сиднем сидишь? В твоем положении надо больше ходить!
Потом меня одолел необузданный аппетит - просто жор напал! Стряпню и ядовитые выпады Марьи Гавриловны я игнорировала, покупала свои продукты на деньги, выдаваемые мамой Ниной, и исхитрялась съедать за один вечер мою былую недельную норму. Когда на меня перестали налезать все одежки, я начала носить платье моей мачехи Ирины Петровны, женщины крупной.
Настали жаркие летние деньки. Глянув на расстегнутый до предела ворот мачехиного платья, Марья Гавриловна вытащила что-то кошмарное из своего гардероба и кинула мне со словами:
- Одевай и не выкобенивайся!
Моя истерика закончилась схватками и преждевременными родами.
***
Рождение Игорька нас не примирило. Глухое озлобление Марьи Гавриловны росло крещендо и выливалось в неуклонно возрастающее количество замечаний и придирок:
- Не вздумай выбросить эти подгузники - их еще можно отстирать! Не лей так много масла на сковородку - хватит и ложки! Лучше следи, чтоб не пригорело!
Я падала от усталости из-за Игорькова постоянного писка и бесконечной стирки пеленок (о разовых пеленках и памперсах тогда и не слыхивали), засыпала над учебниками и с трудом переносила постоянный свекрухин бубнеж над ухом и постоянное выключение света у меня перед носом со словами "и так много нагорает!"
Конечно, можно было попросить свекровь посидеть с ребенком, иногда она помогала с постирушками, с уборкой, с покупками... Но Мария Гавриловна делала все это до такой степени без любви и корчила такую презрительную гримасу в ответ на просьбу, что просить не хотелось. И без конца призывала к экономии, все время считала какие-то зря потраченные или потерянные деньги, вспоминала денежную реформу 1947 года... А после денежной реформы 1961 года все суммы громко переводила в "старые" и зудела:
- Жульничество все эти реформы! Эти штучки-дрючки с обменом денег придуманы для грабежа народа! Правительству-то, небось, на руку!
Полет Гагарина в космос, когда вся страна ликовала, что в космос стартовал именно русский, Мария Гавриловна встретила с каменной миной - она трактовала запуск первого человека в космос, как неразумный расход народных денег:
- Лучше бы зарплаты народу повысили! А спутники пусть американцы запускают!
Свекровь поражала меня не только своей неизменной мрачностью, неулыбчивостью, но еще и тем, что никогда не дарила подарков. Свекор Мирон периодически преподносил что-то от имени их двоих. Но когда он раздобыл, переплатив сверху, дефицитный комплект для новорожденного, то тут же услышал гневную отповедь супруги:
- Зачем потратился? У них и так всего много!
Детское приданое у нас действительно было порядочное - много осталось от моего сводного брата Петьки, кое-что прикупила мама Нина. Но зачем портить молодым родителям радость от хорошеньких новеньких детских вещиц?
Игорька мы оправили в круглосуточные ясли (другого выхода просто не было) и продолжали учиться. Я еле выдерживала Марью Гавриловну с ее похоронной физиономией, зудежом, злобством, скопидомством, крохоборством... Но другого жилья у нас Лешкой не было, и уйти нам было некуда.
***
После окончания пединститута мы с Лешкой по собственному желанию попросились в режимную школу на окраине Москвы. Ни один выпускник-москвич не хотел идти работать в ту окаянную школу - такие страсти-мордасти про нее рассказывали. Нас же с Лешкой прельстила пустующая казенная квартира при той школе. Маленькая, но полноценная однокомнатная квартира с отдельным крылечком, расположенная в торце школьного здания.
- Все! Уезжаем! Расстаемся с вами! Больше не будем жить вместе! Никогда! Будем жить отдельно! И счастливо-счастливо! - выпалила я свекрови на одном дыхании, когда мы с Лешкой прибыли с уже оформленными документами.
- Так уж счастливо-счастливо? - усомнилась свекровь. Не улыбнулась. Не порадовалась.
Ну, да ладно, мне уже было безразлично и ее настроение, и ее реакция. Я бросилась собирать и упаковывать вещи.
***
Марья Гавриловна не зря сомневалась по поводу нашего будущего счастливого-счастливого житья.
Когда-нибудь я расскажу вам поподробнее - что такое преподавать биологию и химию в режимной школе, да еще и жить при этой школе. В школе, куда определяли детей из так называемых "неблагополучных семей". В фильме "Республика ШКИД" показана просто лакированная идиллия, о которой мы с Лешкой могли лишь мечтать! А Макаренко в романах "Педагогическая поэма" и "Флаги на башнях" не описал и трети того, с чем мы, два зеленых выпускника пединститута, столкнулись в жуткой школе, курируемой местной шпаной.
Истинным директором той окраинной замоскворецкой школы был не историк Виталий Петрович, а воровской авторитет Степа Бубен, который к нашему с Лешкой вступлению в должность как раз прибыл после третьей "ходки в зону", сменив "погоревшего на мокрухе" матерого уголовника Жору Гвоздя, терроризировавшего район до него. Когда в школе появлялся нетрезвый амбал Степа, потрясая волосатыми лапищами, разрисованными перстнями и черепами (эти татуировки ему сделали "на зоне"), и со зловещей щербатой улыбочкой советовал мне "не забижать" того или иного ученика - у меня душа уходила в пятки.
Через четыре года после начала нашего замоскворецкого учительствования Степу "замели легавые". Степины соратники известили нас с мужем лично, что "Степке дело шьют". Вскоре Степа отправился на очередную отсидку, уступив кресло районного уголовного предводителя некоему Китайчику, успешно приторговывающему "марафетом".
Когда нам с Лешей предоставили, наконец-то, муниципальную квартиру из мосгорфонда, мы тут же бежали из той школы, несмотря на сулимую прибавку в зарплатах. Мы сбежали без оглядки, удрали, смылись, "сделали ноги" - как только довели до конца учебный год. И то еле вытерпели последний месяц.
Не судите нас строго - педагогов-дезертиров. Мы с Лешей сбежали не от школьников - с ними-то как раз за пять лет преподавания нам все-таки удалось найти взаимопонимание и наладить контакт "ученик-учитель". Мы сбежали от удачливого наркодельца Китайчика, по сравнению с которым Степа Бубен был просто пасторальным персонажем, а его угрожающие пьяные речи - невинными монологами, с той только разницей, что Степа изъяснялся не русским языком, а "ботал по фене".
***
Марья Гавриловна ни разу не навестила нас на нашей "самостоятельной" пришкольной квартире, хотя при расставании я кисло выдавила из себя что-то приветливо-пригласительное. Свекор Мирон приезжал, привозил подарки (как всегда, от имени двоих), играл с внуком, Лешка несколько раз возил Игорька к матери, но Марью Гавриловну я никогда больше не видела. Знала только, что она продолжает работать и по выходным строит дачу.
Моя добрая всепрощающая мамочка, часто навещавшая нас, утверждала, что я должна нанести Марье Гавриловне визит, но меня на это абсолютно не тянуло.
Через три года после нашего переселения на пришкольную квартиру Марья Гавриловна умерла. Я не была на похоронах. Лешка после ее смерти две недели пожил с отцом, разделив печальные хлопоты, потом вернулся домой и рассказал, что мать при жизни сама себе приготовила, в чем ее хоронить, оставила достаточно денег на похороны и надгробие и даже присовокупила свою молодую фотокарточку (единственное ее фото) на керамику для памятника. Лешка показал мне это фото - женщина на фотографии даже отдаленно не была похожа на Марью Гавриловну.
А еще через два года, когда мы получали то самое муниципальное жилье, честно заработанное пятилетним каторжным педагогическим трудом - свое жилье, не казенное! - свекор попросился жить с нами. Возражений не было. Предложению свекра я даже образовалась: он миляга и симпатяга. Его квартиру - ту самую злополучную хрущобу - сдали государству, а взамен нам выдали приличную кирпичную "трешку" на четверых.
С нами дед Мирон и прожил до самой смерти. Жил тихо, помогал, как умел, по хозяйству, а по выходным увозил внука все на ту же недостроенную дачу. Собственно, подросший Игорек и помог завершить семейный долгострой, где сейчас в летние и зимние каникулы пасутся его дети - мои внуки.
***
Как-то раз свекор разговорился со мной о своей покойной жене:
- Ольгунька, ты не поминай Мусю лихом... Тебя она не любила, это верно... Да она тогда уже никого не любила - у нее же все нутро болело! Печенка больная, да еще язва в придачу... Она же по ночам от боли корчилась... Да и это... того... по женской части... у нее там все вырезали... А тут я ей подгадил с этой Катькой... Огонь-баба! - и свекор поведал, какой у него при больной Мусе был пылкий роман с буфетчицей Катей.
Да я и не поминаю Мусю лихом... С ужасом вспоминаю наше совместное сосуществование - но не саму Мусю. А Мусю, мне кажется, я сейчас даже понимаю. Она создала немыслимый по тем временам домашний уют - не успела в этом уюте прожить и полгода - и тут в ее жизнь врывается чужая девочка, ломает уют, завладевает ее сыном, встречает в штыки каждое ее замечание... А здоровья у Муси уже нет, мучают боли... Молодость прошла, красота увяла - презрительно-недоуменные взгляды невестки ей частенько напоминают об этом... Как женщина Муся давно закончилась, муж откровенно проводит вечера с какой-то страстно-огневой Катей - а Муся и сделать-то ничего не может...
Что касается Мусиной идиотской экономии - объяснение тому, видимо, лежит в ее прошлом. Эта маниакальная страсть все складировать и утилизировать, наверное, шла от былой бедности и привычек, привитых в детстве. Ну, а в отношении денежных реформ... Ведь сталинская финансовая реформа 1947 года действительно крепко ударила по карману всех жителей Страны Советов, и не только Муся проклинала эту реформу. А после реформы 1961 года мы же все в первое время машинально переводили денежные суммы "в старые" - так удобнее ориентироваться в ценах. Почему же я не замечала, как сама пересчитываю стоимость того или иного товара в "старых" - но корила за это Мусю?
Нежелание наносить нам родственные визиты тоже вполне объяснимо. Может, Муся не приезжала к нам в гости на другой конец Москвы, на ту далекую замоскворецкую окраину, не столько из вредности и от обиды, а потому, что у нее просто не было сил после работы тащиться полтора часа на городском транспорте с тремя пересадками... Могла бы, конечно, пожертвовать и воскресеньем, оторвавшись от постройки дачи... Но она же для нас ее и строила! В наших семьях ни у кого не имелось телефонов - может, и это поспособствовало отчуждению и необщению... А может, просто не хватило времени, чтобы подзабыть обиды и созреть для поездок к нам. Поживи она подольше...
Игорек не помнит Марью Гавриловну. Он любит бабушку Нину (мою маму) и хорошо помнит бабушку Иру (мою покойную мачеху). А про бабушку Мусю он только слышал от деда Мирона.
***
Прошли годы и десятилетия. Я сама стала свекровью, причем дважды при одном сыне.
К первой невестке - безалаберной неряшливой Галке - я привыкала с трудом и мучительно. Доставалось Галке от меня изрядно. Уж было за что! Растрепа, растяпа, распустеха и растетеха. Из рук все валится, разбивается, проливается, сыплется, теряется, а в голове одно искусствоведение. Зато добрейшей души человечек, кристально честная, никогда не сердится, не обижается, а моему Игорьку готова все отдать и всем пожертвовать - даже искусствоведением. Постепенно я привязалась к моей возвышенной одухотворенной недотепе и принимала ее, как есть, без попыток переделать и перевоспитать.
Окончательно смириться с бесхозяйственной Галкой мне помог внук Павлик. Павлика я полюбила в первую же минуту (нет, секунду!) его существования - как только услышала по телефону о его благополучном появлении на свет. Я заобожала внука еще до того, как он был наречен замечательным благородным именем "Павел", и даже еще до того, как увидела. А уж когда увидела, рассмотрела и потрогала этот живой теплый комочек - моего первого внука - самое удивительное создание на свете... Даже странно, что такого чудесного мальчишечку произвели на свет такие бестолковые родители - Игорь и Галка!
Когда я прочно и нежно привязалась к Галке, мой сынуля представил мне девушку Ладу (с заметно округлившимся животиком и виноватым взглядом), которую предлагалось признать законной невесткой за номером два. Если бы не животик с моим следующим внуком, я бы просто-напросто вытолкала Ладу за дверь. Но, неодобрительно глядя на животик, я ограничилась двадцатиминутной гневной тирадой по поводу "бесцеремонного вторжения в чужую семейную жизнь". Все двадцать минут бедная нашкодившая Лада сидела бессловесно и понуро - не оправдывалась. После этого аутодафе я ей даже чаю не предложила.
Точно в срок у Лады родился сын, а через год она порадовала нас дочкой. Аккуратная и домовитая Лада всячески добивалась моего расположения, даже детей назвала нашими с Лешкой именами. Внуки получились прекрасные, не хуже Павлика, но в отношении Лады я держалась неприступно и относилась к ней без теплоты. Смешно сказать: в первый раз я обняла и поцеловала Ладу, когда моя внучка Оленька пошла в школу.
Ну и стервы же эти свекрови!
Ольга Белова
глава из романа О. Зайкиной "Житейские кружева"
Вы можете приобрести 6-ти
томный роман Ольги Зайкиной "Житейские кружева" по отдельным
книгам
здесь
>>
Или полный
комплект из 6 томов со скидкой и автографом автора
здесь
>> |
